Время тянулось так медленно, что Асвейг казалось, будто проходят года. Все происходящее проносилось перед глазами, не оставляя в разуме ни единого воспоминания и заставляя сомневаться в том, что увиденное, услышанное, сделанное и сказанное на самом деле реально. Все чаще принцессе мнилось, что это попросту глубокий дурной сон, от которого нужно очнуться, но сколько ни щипала она себя за запястье, сколько ни пыталась прогнать непрошенное видение, в том не было никакого толку, потому что к ужасу девушки, все это было взаправду.
Она находилась в собственном замке, но он больше не был ее. Она находилась в собственных покоях, но и их ей любезно пожаловал новый король. Она улыбалась, но за этими улыбками не было ничего, кроме стремления не заплакать. Да и был ли в этом какой-то смысл? Никакие слезы, никакие причитания и мольбы не могли изменить того, что уже случилось и того, чему только предстоит произойти: ее отец и братья пали, узурпатор сел на трон и она станет его женой. Мысль о том, что вместе с тем она станет и новой королевой ничуть не утешала принцессу и заставляла ее лишь нервничать еще больше. Какой королевой она может быть после своей матери? С ней ей никогда не сравниться, это просто нелепо и все это не имело никакого смысла. Кроме одного. Если она не сделает того, что от нее требуется, умрет не только сама, но равно также мать и сестры.
Асвейг позволили вернуться в свои покои, но у входа в них все равно все время стояла стража, а при ней находились две служанки и женщина, что называла себя ее придворной дамой, но на деле никогда не была ей знакома и едва ли была способна исполнять свои обязанности должным образом.
По замку сновали люди, много людей и лица их Асвейг не узнавала за крайне редкими исключениями, которые от того так бросались в глаза, что едва завидев принцессу, иные слуги рассыпались в поклонах, словно не понимали, что теперь она здесь никто и такое явное проявление лояльности может дорого обойтись.
Знамена короля Висбура пали и больше не были видны ни на крепостной стене, ни в тронном зале, ни в главном коридоре. Асвейг с каким-то отрешением задержалась у новых флагов, глядя на них так, будто это было просто игрой, глупостью, чьей-то неуместной шуткой сродни той, когда младшие сестры тайком забирали у нее новое платье. С глаз ее не упало ни единой слезы, но смена целой эпохи болезненно ударила по осознанию, еще прежде чем принцесса оказалась в своих покоях, молчаливо принимая предложение принять ванну.
Понимание нового положения вещей доходило до девушки неприлично медленно, но по мере того, как это происходило, в голове начали появляться первые мысли о том, что если Всеотец сохранил ей жизнь, значит, сделал это не просто так. Еще не пришло ее время отправиться вслед за отцом и братьями, еще не закончен ее собственный бой, еще не погребен ее род и ее семья, пока сама она дышит и ходит по этому замку. Ей давали шанс, и шанс этот казался великой милостью, потому что приближал Асвейг к тем, кого она ненавидела всем сердцем и всей душой с тех самых пор, как до замка донеслись вести о падении отца.
Известие о том, что Его Величество желает видеть леди Бирген у себя в покоях сегодняшним вечером, застало принцессу в храме за молитвой, лишь закончив которую, Асвейг обернулась к говорившему. В груди клокотала ярость, которая требовала, чтобы Его Величеством смели называть одного лишь ее отца, а потому у девушки уходит какое-то время на то, чтобы разжать кулаки, глубоко вздохнуть и с холодной улыбкой попросить предоставить ей компаньонку для визита в покои принца. Вряд ли в таком проявлении благочестия ей могли бы отказать. Даже самозванец Ранбьорн.
В иных условиях компаньонкой могла и должна была стать мать Асвейг, но теперь это, конечно же, было бы невозможным. Она выполнила все, что от нее требовалось: дала разрешение на брак и дурное влияние ее на дочерей следовало максимально обособить. Они почти не оставались наедине, а даже когда оставались, были все основания полагать, что здесь даже у стен были уши. Что ж. Настало время поиграть в послушную и тихую принцессу, коей Асвейг едва ли могла называться, но очень постарается теперь быть.
Синее платье из тончайшего шелка могло бы показаться кому-то вызовом, брошенным прямо в лицо новому конунгу и его сыну, потому что официальные цвета Эргерунда на принцессе павшей династии можно было расценить по-разному. Но у Асвейг не было цели никому бросать вызова. У нее пока вообще не было никакой цели, кроме одной: вернуть власть своей семье и отомстить за их падение. Но до тех пор слишком многое предстояло сделать и последнее, что надлежало бы проявлять это свою враждебность. Хотя напряжения, конечно, скрыть не удавалось.
Ранбьорн сделал даже больше, чем от него требовалось. Он послал с Асвейг не просто компаньонку, но жреца, божьего слугу, который почти наверняка мог бы свидетельствовать о благочестии принцессы и о том, что ничего предосудительного между королем и Ее Высочеством не произошло.
Асвейг молчалива, сдержана и с губ ее не сходит ледяная улыбка, которой она отвечает абсолютно на все. Даже на то, что спустя короткое время они оказываются у дверей комнат, которые раньше принадлежали ее отцу. У принцессы перехватывает дыхание и она останавливается, думая о том, что не сможет заставить себя переступить порог покоев. Паника пронзает все ее существо, Асвейг судорожно выдыхает, игнорируя вопросительный взгляд жреца, и проглатывает ком, вставший в горле. Нечеловеческих усилий ей стоит взять себя в руки и войти в распахнутую перед нею дверь, ощущая, как просторные покои тисками сжимаются вокруг.
Девушка боится озираться, но едва она поднимает глаза, встречается взглядом с уже знакомым ей королем. Принцесса замирает и, пожалуй, пауза длится слишком долго, прежде чем она пересиливает себя и склоняется в реверансе, вытаскивая из себя тихое, едва слышное:
- Ваше Величество.

Как легко, наверное, оставлять титулы и звания за стеной, если у тебя их нет.
Эта мысль заставляет Асвейг коротко усмехнуться, потому что ситуация кажется ей настолько ироничной, что сильнее и быть не может. Еще пару месяцев назад они бы никогда не встретились за таким ужином. Еще пару месяцев назад за такое предложение она бы рассмеялась ему в лицо. Еще пару месяцев назад он для нее был бы никем и его вряд бы вообще подпустили к ней слишком близко. А теперь он именуется Величеством, собирается на ней жениться и предлагает оставить титулы за дверью, что теперь закрылась за ее спиной. Это было почти смешно. Да только смеяться, отчего-то, не хотелось.
- Как пожелаете, - спокойно, без тени вызова или насмешки произносит принцесса и садится за стол после короткого приглашения.
Да, она голодна. Глупым было бы отрицать очевидное и изображать из себя принцессу, которой от паршивости ситуации кусок в горло не лезет. От того, съест она запеченную в меду утку, и выпьет ли кубок вина, семья ее не воскреснет, время не обернется вспять, а боль в груди не утихнет. Так какой был смысл изображать из себя утонченную аристократку, так остро переживающую трагедию, что голодные обмороки стали нормой жизни?
- Я не боюсь, - так же спокойно произносит Асвейг, отпивая из своего кубка и с неприятным удивлением отмечая, что в нем эль. Подвалы этого замка славились отменным вином, но то ли его берегли для другого случая, то ли попросту еще не добрались до запасов. Или, напротив, уже успели отметить победу? Впрочем, какая, в сущности, разница? Во всем Хедебю не найдется напитка достаточно хмельного, чтобы заставить принцессу забыться. Увы. Но за пределами города можно было найти аквавит. Тогда, разговор пошел бы куда как приятнее.
- Глупым было бы полагать, что вы сначала пожелаете взять меня в жены, а затем решите отравить. Хотя идея броситься из самой высокой башни в замке все еще не кажется мне худшей из тех, что приходили мне в голову, - из интонаций девушки совершенно не очевидно, шутит она теперь, или говорит всерьез. Но они оба знают, что ее смерть, особенно таким образом, могла повредить Ловдунгам гораздо сильнее любого мятежа, потому что народ и духовенство любили ее многим сильнее, чем принца, которого мать теперь желала посадить на трон. Убить ее значило выкопать себе могилу. И будь Асвейг чуть менее малодушна, она бы непременно воспользовалась этим знанием во благо своей династии, брата, матери и сестер.
Она ест неторопливо, скользя растерянным взглядом по комнате и лишь изредка глядя на мужчину. Он не кажется ей убийцей, ублюдком, узурпатором и только знание о том, что все это правда, формирует предвзятое отношение. Она должна его ненавидеть. Она должна его презирать. Она должна желать воткнуть нож ему в глотку. Должна. Но хочет ли? Асвейг и сама не знает, чего именно она хочет. Ее мать хотела отмщения. Сестра – смерти всех Ловдунгов в одночасье. Самая младшая – новую куклу, непременно с лицом и руками из глины, а не из ткани. А Асвейг? Асвейг хотела, чтобы все было как раньше. Отец и братья живы и они в общем зале едят пойманного на охоте оленя. Разница заключалась в том, что ее желание было невыполнимо даже теоретически. Мертвые не воскресали. Время не оборачивалось вспять. Ничего не могло быть как прежде, потому что отец и братья уже в Вальгалле. И что теперь? Что дальше? Чего от нее хотели Боги? Чего хотела она сама?
- Вы оставили Торвальда, - доедая утку, говорит Асвейг, глядя на короля, - Лучший повар на всем континенте. А еще есть Гримнир – лучший бард и Торви – лучшая рукодельница, - она не знает, зачем говорит это, вряд ли королю могли быть интересны эти никчемные воспоминания. Конечно, лучшими были его люди, его свита, его бард и его рукодельницы в лице сестер и матери. Кажется, это просто вежливость, попытка поддержать разговор. Но почему, тогда, так колет в груди?
- О смерти, Ранбьорн, - позволяя слуге, убрать блюдо, произносит девушка, отпивая из своего кубка, - О чем я могу еще думать? – она ведет плечом, внимательно глядя на короля. Какого ответа он ждал? Лживого. Леди должны говорить то, что от них ожидают. Леди должны быть вежливы и приветливы. Леди не говорят то, что думают. Что ж. В некотором смысле, Асвейг никакая не леди.
- Мой отец, мои братья, кузены, дяди и даже пара кузин – все мертвы. Знаете… - задумчиво произносит она, глядя куда-то вверх, - Это немного странно, ведь война продолжалась тридцать лет, мне двадцать один, а отец и братья всегда возвращались. А теперь нет. На месте моего отца сидите вы и я должна называть вас Ваше Величество, потому что… Да, потому что тоже вовремя не умерла, - она коротко усмехается своим рассуждениям, позволяя их себе вслух впервые. Потому что ни мать, ни сестры не должны были такого слышать, а придворные дамы слишком глупы, чтобы выслушивать такие речи.
- И вот ведь ирония, даже те из моих родных, кто остались живы, умрут, если сделают что-то не так. Если я сделаю что-то не так. Если не захочу быть вашей женой, сбегу, или вздумаю присоединиться к мятежникам, - это опасные слова в присутствии такого человека, как Ранбьорн, но Асвейг не чувствует граней, потому что ей кажется, что ей нечего терять. Жизнь? Да они все умерли вместе с армией Вёльсунгов. К чему все это было?
- Казалось бы, это должно вести меня к мысли о вашей смерти, о том, как воткнуть нож, что я держу в своих руках вам в глотку, но это ведь снова… - она кладет нож на стол и складывает руки на животе, - Снова просто еще одна смерть, которая ничего не изменит. Ну, разве же это не забавно? – ее смех совсем тихий и Асвейг не уверена, что ее смогут, а главное, захотят правильно понять. Может быть, король сочтет ее безумной и передумает жениться? Прекрасно. Уйдет в храм. Всегда мечтала стать жрицей.
- А вы? Вы тоже думаете о смерти? Как мы вообще можем пожениться, если между нами стоит смерть?

Это было глупо.
Все, что происходило, было глупо, противоестественно, бессмысленно и жестоко. Да, жестоко. По отношению к ней одной, потому что мать и сестры сейчас имели блажь находиться в собственных покоях и не вести разговоров, от которых горло сжимало в тиски.
Кто предложил ему пригласить их в этот замок? Кто сказал ему, что надлежит взять ее в жены? Кто был либо этим безумцем, либо расчетливо-жестоким человеком, которому нравилось наблюдать за чужими страданиями? Что ж, если этот человек оказался бы здесь, он бы насладился теми эмоциями, что клокотали теперь в груди Асвейг, разливаясь синей гладью льда по ее светлым глазам.
В иное время ей хватало самообладания, чтобы не сказать лишнего даже при самых сильных эмоциях, но теперь девушке казалось, что сдерживать себя попросту не имеет смысла. Он ведь пригласил ее на этот ужин поговорить? Так вот не было у Асвейг ни одного основания, чтобы вести себя так, как, быть может, король хотел, чтобы она себя вела и говорить то, что от нее желали слышать.
- Очень странно слышать подобные речи от мятежника, Ранбьорн, - в ее словах нет категоричности, а во взгляде нет ничего похожего на вызов. Нет, она говорит это вовсе не для того, чтобы оскорбить его, задеть, или указать тонким холеным пальчиком на его место. Принцесса оставила все эти глупости за той же дверью, за которой она оставила титулы и придворные звания. Она не стремилась показать узурпатору, кто он есть и не испытывала интереса к тому, что оскорбить его, задеть, или унизить. Чем бы ей это помогло? Моральное удовлетворение было таким слабым мотивом к действию, что девушка не рассматривала это как причину что-либо говорить вообще. Она озвучивала то, что думала, потому что вещи эти были очевидными. Разве Ловдунги не были мятежниками? Разве не они тридцать лет обескровливали эту страну? Разве не они изводили ее гражданской войной? Разве…
- Не ваш отец начал все это и три десятилетия не знал жалости ни к кому? Разве это не было ради амбиций, ради своего «хочу»? Разве вы думали все это время о ком-то, кроме самих себя, пока сотни людей гибли на поле боя и тысячи – от холода и голода? – это ведь были честные вопросы, не так ли? Честные и прямые, а потому жестокие, как сама эта беседа, довольно предсказуемо имевшая бесчисленное множество острых граней.
- А теперь вы называете мятежниками теми, кто выступает против вас и вашей армии и напоминаете мне о моем королевском статусе и моем долге перед страной, - интонации ее твердые, но не жесткие. Она говорит неторопливо, плавно и совсем негромко, без акцентов на каких-либо словах и без лишних эмоций, хотя изображать из себя лишенную всяких чувств куклу, Асвейг, конечно, не намерена, хотя бы потому что это совсем не так.
- Но вот, что я вам скажу, Ранбьорн, - она коротко улыбается, глядя на него прямо, но без напускной тяжести, - За двадцать один год жизни я выплатила долг Эргерунду сполна. Да, я всего лишь женщина, я не была на войне, я не лила кровь врагов, как это делали мои отец и братья. Но я сопровождала их до лагеря, с их войском я молилась об их победах, я штопала раны и поила воинов зельями в лазарете и отдала на поругание свое доброе имя, когда обнаженная проехала по Хедебю в ответ на заявление моего отца о том, что он отменит налоги для духовенства только если самая благочестивая из его дочерей голая проедет на коне по городу, - беззлобная усмешка касается ее губ и Асвейг отпивает еще немного эля, делая недлинную паузу. Она не знает, зачем говорит об этом. Если узурпатор считал, что выходя за него, она исполняет свой долг перед страной и своим народом, то ей едва ли удастся его переубедить какими бы то ни было доводами.
- Я бежала из замка в замок, когда наши армии проигрывали, я праздновала победы, когда они побеждали. Я жила в страхе за отца и братьев двадцать лет. И я всех их потеряла. А это, если вам неизвестно, так же больно, как те раны, что вы получали в сражениях, Ранбьорн. Так вот раньше, все это имело хоть какой-то смысл, потому что эти жертвы были необходимы. А теперь? – этот вопрос она задавала себе все время. А теперь? Что будет с Эргерундом? Что будет с ее народом? Что будет с империей? Что будет с ее семьей? Раньше она могла ответить на эти вопросы, потому что могла хотя бы косвенно на это повлиять и это имело смысл, потому что Эргерунд принадлежал ее семье.
- Я отдала этой стране всю свою жизнь, Ваше Величество. А теперь ей нужна моя душа. И я имею право отказать ей в этом, оставив лишь свое «хочу», потому что жизнь это уже очень много, - отец бы с нею не согласился. И отец Ранбьорна тоже. И Асвейг была убеждена, что и сам Ранбьорн. Эти люди отдавали и свои жизни, и свои души. Только ради страны ли? Принцесса считала, что ради амбиций. Ради власти. Ради себя.
- Если хотите знать, то я понятия не имею, худший вы вариант, или нет. Может быть, вовсе и не худший, может быть, вы вовсе не такой, каким описывали вас и вашего отца. Может быть, мне и не доведется об этом узнать. Но скажите, можете ли вы сами утверждать, что будете лучшим вариантом для Эргерунда? Лучшим, чем мой отец. Лучшим, чем мой брат. Лучшим, чем кто угодно? Если можете – вы не достойны править. А если не можете – какой вообще во всем этом смысл? – она пожимает плечами, потому что ей на самом деле все равно. Лично для нее это бы ничего не изменило не потому что Асвейг не заботилась об Эргерунде, а потому что даже будучи самым хорошим королем, этот человек навсегда останется убийцей ее отца и братьев. И эту вину не смоет эль за ужином.
Она замолкает, когда в покои кто-то заходит, а когда поднимает глаза, видит перед собой того самого барда, о котором говорила. Асвейг замирает лишь на мгновение, а затем расцветает в улыбке. Нет, она вовсе не настолько глупа, чтобы не уловить намека. Но принцессу радует, что придворный их бард жив и пой он теперь хоть о смерти Бальдра, в чем легко читалась бы жестокая насмешка, она бы все равно этому улыбнулась. И потому Асвейг слушает до крайности внимательно, не сводя взгляда с Гримнира и не смущаясь ни выражения тревоги, ни беспокойства в его глазах.
Вскоре мужчина завершает свое небольшое выступление, откланивается и удаляется. Принцесса хочет попросить его задержаться, но затем сочтет это неуместным и проводит Гримнира взглядом. Судьба, от которой не удастся уйти даже Богам? Гибель ради возрождения? Смерть ради нового витка? Как легко, наверное, было судить, когда жертвовать приходилось не своей жизнью. Асвейг покачала головой в ответ на свои мысли, а затем перевела взгляд на Ранбьорна, отставив кубок с, как ей казалось, бесконечным элем.
- Раз уж зашла речь о судьбе, Ваше Величество, то прежде чем я решу, стоит ли мне бежать к мятежникам, или стоит ли мне принять судьбоносную неизбежность, я хочу знать, что ждет моих родных: мою мать, моих сестер, ярла Инглинг и всех, кто носит и еще будет носить фамилию Вельсунг, если я стану вашей женой? И что ждет, если не стану? Можете ли вы обещать мне хотя бы, что они будут в безопасности и никто из них не пострадает?

Обещания всегда дают и всегда нарушают. За время, которое ее отец вел войну, за количество предательств и обмана, она слишком сильно к этому привыкла, чтобы безоговорочно верить теперь словам узурпатора. Сегодня она и ее сестры, ее мать и ее брат – не угроза для него, а завтра он отрубит им всем голову. Поэтому, принцесса не ждет правдивого ответа. Но то ли она настолько наивна, то ли ей просто отчаянно хочется верить, но в ее глазах слова Ранбьорна звучат убедительно. Достаточно убедительно, чтобы не переживать за сохранность жизни своих близких, по крайней мере, в ближайшие несколько недель. А что будет дальше, известно лишь одним Богам, а покажет теперь уже одно лишь время. Видят Боги, Асвейг хотела поверить в то, что ее близким не угрожают Ловдунги, казнь, или любое другое наказание. Но Ранбьорн был для нее не просто чужим. Он был убийцей ее родных, он был узурпатором, он был человеком, который не слишком-то интересовался, хочет ли она стать его женой и лишь теперь делал вид, что ее согласие имеет хоть какое-то значение и хоть какой-то смысл. Верить на слово такому человеку было бы наивно, опрометчиво и глупо. А жрец? Что жрец? Разве не станет он свидетельствовать в пользу короля, стоит тому лишь пожелать? Да, независимость от титулов для жрецов была довольно условной. Они не были достаточно свободны, пока не были достаточно сильны. А потому, перечить Ранбьорну и брать с него клятвы мог бы один лишь Верховный Дроттар, которого здесь не было. Да и был ли теперь таким, каким она его знала, вообще? Он позволил этот брак, он предал их. Был ли он так же силен, как и прежде? Раньше Асвейг готова была встать у алтаря, только если за ним будет стоять Верховный Дроттар в лице Ролло. Раньше ей казалось, что некому больше благословить ее на брак, если ее собственный отец и братья были мертвы, а единственный представитель их династии по мужской линии был двенадцатилетним мальчиком вдали от родной земли, матери, сестер и людей, что собирались сражаться за его корону. Теперь же она убеждена в том, что все иначе. Ей предстояло стать женой врага. Объединить две семьи в одно целое и завершить, тем самым, три долгих десятилетия кровопролития. Быть может, Ранбьорн был прав? Быть может, это на самом деле имело смысл? Она ведь устала почти так же сильно, как он сам. И вопреки собственным утверждениям, ей все еще было не все равно. Это только пока? Или сердце все еще будет сжиматься, видя голодных крестьян, холод, болезни и смерть? А сердце Ранбьорна? Оно сжималось? С усмешкой на губах Асвейг вдруг ловит за хвост мысль о том, что она и впрямь подумала о короле, как о человеке, который имеет сердце и сердце это, не лежит в шкатулке, а бьется в груди.
- Даже если вы лжете, я благодарна за эту ложь, - тихо, не отводя взгляда от мужчины и вглядываясь ему прямиком в лицо, говорит Асвейг, чуть заметно кивнув, - Они – все, кто у меня есть. Потеря любого из оставшихся приведет меня к смерти без ножа и яда, - все так же честно и напрямую объясняет Асвейг, внимательно и настороженно наблюдая за тем, как король приближается к ней. Это кажется принцессе немного пугающим, но вместо того, чтобы каким-либо образом дать это понять, девушка лишь выпрямляется сильнее, все еще не отводя глаз.
- Если бы я хотела… - девушка в задумчивости подбирает слова, которые сейчас были бы правильными, - Если бы я хотела сбежать, я бы сделала это в дороге до Хедебю, а быть может, даже многим раньше, сразу после вести о погибели своих родных, - она говорит об этом так просто, так наивно, так легко, что любому искушенному слушателю очевидно, что это кажется Асвейг пустяком, а вернее того – говорит о ее наивности и непонимании реального положения вещей. Если в замке имело смысл говорить хоть о какой-то безопасности, то повстанцы были непредсказуемы. И пока Асвейг лелеяла свои мечты о том, как она станет знаменем восстания, памятуя о временах, когда являлась таковым для строго дисциплинированной армии отца, находясь под его защитой, немногие из этих людей, в действительности способны были рассмотреть в ней хоть что-то, кроме как молодую и красивую девушку, а в крайнем случае, объект для размена. Но этого принцесса понять не в силах. Она все еще в том времени, где мужчины отводили глаза, не желая оскорбить королевскую дочь, что сопровождала их до лагеря и возносила вместе с ними молитвы Богам.
- Но я здесь. И сюда меня привела не ваша стража, не ваш приказ, не желание моей матери, не страх и не воля Богов. Я пришла сюда сама, добровольно, точно также, как и на этот ужин. Поэтому, я не побегу ни к каким повстанцам, Ваше Величество. Я вообще не собираюсь никуда больше бежать. В конце концов, если вам суждено стать хорошим королем, я хочу быть в замке хотя бы для того, чтобы это увидеть, - она беззлобно усмехается, давая понять, что в этой шутке и в самом деле есть доля шутки, а вовсе не жестокой насмешки, или издевки. Для чего-то ведь Боги привели его на эргерундский трон?
Асвейг вздрагивает, когда рука ее оказывается в ладонях Его Величества. Она вздыхает, подняв глаза на мужчину, борясь с противоречивым спектром чувств. С одной стороны, ей приятно его внимание и подобное проявление расположения, как могло бы быть приятно любой женщине, с другой – даже близость этого мужчины была немым свидетельством расправы над близкими ей людьми. Руки этого человека были в крови тех, кто ей дорог и принцесса не имела права питать подлинной благодарности и расположения. А потому, по телу ее ползет ледяная дрожь чересчур явственного противоречия.
- Я учту пожелание Его Величества. И надеюсь, что ему не доведется пожалеть о нем, когда мы станем одной семьей, ибо не обещаю быть уступчивее и мягче тогда, - смелое заявление даже для северной девушки из благородного семейства Вельсунгов. Мать не одобрила бы. Мать советовала бы сплести вокруг будущего мужа тонкую паутину лжи и соблазна с тем, чтобы запутавшись в ней, Ранбьорн не мог, а главное – не хотел сопротивляться. Но Асвейг такой подход был не близок. По многим причинам
- Благодарю Вас, Ранбьорн, - произносит принцесса, поднимаясь из-за стола, - Надеюсь, что слова, что были здесь сказаны, окажутся правдой. Быть может, вам и впрямь удастся исправить последствия тридцатилетней войны. Я бы очень этого хотела.