Асвейг солгала бы, если бы сказала, что ей жаль. Потому что жаль ей не было. Ей было отчего-то страшно, тревожно, неспокойно и волнительно, но точно не жаль. Утром она несколько часов наблюдала за тем, как во внутреннем дворе сколачивают эшафот и это зрелище одновременно радовало ее и заставляло терять самообладание. Она то и дело ходила из стороны в сторону и задавалась бесчисленным множеством вопросов, основным из которых был «что дальше?». Да, этот Ловдунг умрет, но что дальше? У них ее сестры, у них ее мать, у них ее страна. Глупо было бы полагаться на чудо и думать, что оставшиеся родственники узурпатора охотно вернут всех Вельсунгов там, где им должно быть, а потом также охотно уступят трон, завоеванный такими усилиями ее брату. Надеяться на сторонников среди ярлов? Просить их начать новую гражданскую войну? Верить в то, что мать что-нибудь придумает? Вздор. Подумать об этом, конечно, стоило раньше, но Асвейг не то, чтобы была очень сильна в долгосрочном планировании. Хоть в каком-нибудь планировании. Она отчаянно нуждалась в том, чтобы увидеть узурпатора на плахе. Но получив желаемое, она не знала, что ей надлежит с этим делать.

Она наблюдала за строительством эшафота часами. Начав с утра, Асвейг все никак не могла поверить в то, что это на самом деле происходит, но что важнее – не могла поверить в то, что добилась этого так легко. Ее отец тридцать лет не мог воткнуть меч в Эйрика Ловдунга, а Асвейг слезами добьется петли на шее у его сына. Как это было возможно? Почему? Ответов у принцессы не было, а вопросов с каждым мгновением становилось все больше, как и тревоги. И ей нечем было это объяснить. Она получала желаемое. Она должна была ощущать наслаждение собственным триумфом, отдающим гнилью за версту, но не могла прочувствовать его до конца, как ни пыталась. Принцесса даже заставила себя силой улыбнуться, глядя на эшафот, но улыбка эта была настолько натянутой, что не поверил бы даже самый далекий от искусства понимания лицедейства человек. Но Асвейг все еще не могла признаться себе, что происходящее ее не радует. Радует, потому что должно, потому что она обязана испытывать радость из-за происходящего. И она будет. Обязательно. Просто сначала увидит то, чего ждет.

- Миледи, вам стоит разобрать вещи. Вряд ли мы теперь вернемся в Эргерунд, - голос леди Ингстад за спиной заставляет Асвейг вздрогнуть и обернуться к ней, отчего-то нахмурившись. Она говорила очевидные вещи, но они все еще отдавались в принцессе непониманием. Да, если Ранбьорна казнят, она вернется в Эргерунд и особенно в Хедебю, только если когда-нибудь ее брат сядет на трон. Разве это не было очевидным с самого начала? Так почему сама мысль теперь причиняет Асвейг боль?
- Оставь. Позже займетесь, - отвечает девушка и знаком отсылает фрейлину прочь. Девушка прикрывает глаза и утыкается лбом в холодную стену. Вздыхает пару раз, пока покой ее не прерывает уже знакомый стук молотка по гвоздям. Эшафот возводят многим быстрее, чем она могла ожидать и чем желала. Обязательно было располагать ее покои прямо над предполагаемым местом скорой казни? И как долго узурпатор будет висеть в петле, пока его снимут? Придется ли ей созерцать его труп, висящий там еще какое-то время, или весь этот кошмар закончится достаточно быстро? Асвейг ловит себя на мысли, что ни разу не видела казни через повешение. Да и повесят ли его вообще? Или отрубят голову? Или отсекут ее мечом? Попадут с первого раза, или это будет мучительно? Девушка вздрагивает, моргает и, наконец, отходит от окна.

- Спроси у кого-нибудь, могу ли я посетить темницу, - задумчиво говорит Асвейг и отпускает леди Ингстад, садясь на край кровати. Ей нужна была мать прямо здесь и сейчас. Ранхильд нашла бы нужные слова, чтобы сказать дочери, что та все делает правильно. Потому что принцессе казалось, что это не так. Потому что ей, быть может, впервые, казалось, что они с Ранбьорном не имеют отношения к той войне, что вели их отцы и не обязаны продолжать вести ее. Долг ли требовал от Асвейг желать его смерти, или это была боль за павших родных? Принцесса не знала. Но она сомневалась в том, что теперь вообще хочет увидеть узурпатора болтающимся в петле.

Ответ приходит многим скорее, чем ожидает девушка. Она понятия не имеет, зачем спускается по лестницам вниз, зачем хочет увидеть Ранбьорна, зачем ей вообще все это нужно. Извиниться? Боги, что за невероятный вздор? Ранбьорн, прости, что я сделала все, что было в моих силах, чтобы ты оказался на плахе. Ничего делать, чтобы это исправить я, конечно, не стану, но ты все равно найди в себе силы меня простить. И передай привет моему отцу в Вальгалле. И еще хорошо бы, чтобы ты написал письмо в Хедебю, чтобы моих сестер и мать прислали в Кинтайр.

Вонь в темнице такая, что у Асвейг щиплет глаза. Она прижимает к носу платок, пропитанный духами, но это слабо помогает. Девушка терпеливо проходит мимо клеток, игнорируя стоны, хрипы, мольбы и протянутые руки. Если эти люди здесь, значит, так должно быть. Не на каждого ведь нашлась мстительная принцесса. Наконец, они подходят к концу коридора и дверь перед нею распахивают, ставя единственный факел в гнездо. К этому времени трупа здесь уже нет, но крысы бегают по полу, заставляя Асвейг брезгливо морщиться. Наконец, она поднимает глаза на короля, проглатывая ком, вставший в горле.
- Ранбьорн?..

Слаба? Да, пожалуй. Она и не претендовала на силу, не претендовала на то, чтобы познать славу своего отца. Но она отомстит и ее больше не будут мучить ночные кошмары, дневные страхи и бесконечное, всеобъемлющее чувство вины. Или будут? Ведь чувство вины она испытывала уже сейчас, когда просто смотрела на Ранбьорна и понимала, что все это из-за нее. Да, она убеждала себя мыслями о том, что все правильно, так и должно быть. Этого хотела бы ее мать, ее сестры, хотела бы партия Вёльсунгов, хотела бы Сигрун и ребенок, которого она носила под сердцем. Но хотела ли этого Асвейг? Глядя на короля здесь и сейчас, она до крайности в этом сомневалась, хотя знала, что не имеет права. Месть за отца, братьев, за всю их династию требовала ее участия, и именно оно привело Ранбьорна сюда. Разве не этого она желала? Разве не это было ей так нужно? Так почему радоваться не получалось? Единственное, что Асвейг сейчас испытывала это чувство вины и жалость. К Ранбьорну. К себе. К своему поступку. Принцесса вновь ощущает острую потребность увидеть и услышать мать, хотя она готова поклясться, что план Ранхильд не ограничился бы одним Ранбьорном и не поставил бы в опасность ее саму и ее дочерей.

- Ты разве не знал? – тихо произносит Асвейг, с содроганием глядя на короля и вопрошая, так ли, в самом деле, это необходимо, держать его в таком виде. Пытался бежать? Принцесса с трудом верит в это, но на самом деле, она с трудом верит в то, что все происходящее вообще реально. С самого первого момента смерти своего отца, она чувствует себя так, будто все происходящее – глубокий, но чрезвычайно дурной сон, от которого невозможно проснуться.
- Женщины всегда мстят чужими руками, - известные истины, которые никто и никогда не озвучивал. Асвейг растерянно глядит на мужчину, потому что сказать ей больше нечего. Зачем она пришла? Хотела увидеть его таким? Нет, не хотела. Не желала, чтобы это произошло? Вздор, потому что тогда, не надлежало рыдать на плече у брата и просить узурпатору смерти на плахе. Она должна была ощущать удовлетворение от того, что добилась желаемого, но ничего даже близко похожего не было. И по мере того, как Ранбьорн на нее смотрел, появлялся все отчетливее один лишь стыд. Что, Хель побери, она наделала? Что теперь будет? С ним, с нею, с ее семьей и с Эргерундом? Об этом, конечно, надлежало задуматься раньше, а потому Асвейг чувствует себя чертовски растерянной и глупой. В голове все отчетливее стучит молоток, которым забивают гвозди, строя помост. По спине мерзким холодком расползается из ниоткуда взявшийся страх. Девушка переступает с ноги на ногу, а затем жестом дает стражу понять, что в его присмотре, по крайней мере, столь близком, она не нуждается. Мужчина выходит за пределы комнатушки, но остается стоять у двери, оставляя их одних лишь весьма условно.

- Да, об этом, - наконец, озвучивает Асвейг, скрещивая руки на груди, отводя взгляд в сторону, не в силах смотреть на мужчину, - С самого первого мгновения в тронном зале я очень хотела смерти всей вашей династии и твоей, в первую очередь, Ранбьорн, - это откровение, вопреки всем испытываемым чувствам, дается принцессе до смешного легко. Она останавливает стеклянный взгляд на противоположной стене, плохо различаемой в свете факела и замирает, кажется, боясь даже дышать.
- И я не могу сказать, что сейчас что-то изменилось, - продолжает она глухо, хотя Асвейг знает, что изменилось. Сама поездка до Хедебю заставила ее посмотреть иначе не на ситуацию и свое отношение к ней, но на Ранбьорна. Ей столько лет рассказывали, что Ловдунги – убийцы, жестокие изуверы, разбойники и недостойные жизни чудовища, которых нельзя назвать людьми. В таком случае, либо узурпатор был талантливым лицедеем, либо ничего из того, что было рассказано ей раньше, не соответствовало действительности. Потому что она не видела его тем, кем должна была видеть. Особенно теперь, стоя посреди темницы и боясь вновь встретиться с ним взглядом.

- Но если хочешь знать, происходящее не приносит мне радости, - ни радости, ни удовлетворения, ни успокоения. Ничего из того, чего она так ждала. Асвейг должна была гордиться собой, но она стыдилась теперь того, что сделала. И как вообще можно было отомстить Ловдунгам, если сама месть вызывала у нее стыд? Как она, драуги побери, видела все это? Что они добровольно отдадут трон ее брату и отправятся в изгнание, поселятся в сельской местности и буду пасти коз? Вздор, тысячу раз вздор. Это должно было случиться. Так, или как-то иначе, но должно было. Ей следовало быть хоть мало-мальски готовой. Или следовало обучаться черной магии у матери, чтобы уничтожить их всех проклятиями, которые всегда можно было списать на волю Богов.

То, что происходило здесь, на волю Богов не спишешь. Ни на чью волю, кроме ее собственной. И видеть последствия собственных поступков оказалось куда сложнее, чем их совершать.

Правда была в том, что Асвейг не знала, чего она хотела.
Никогда.
Ни когда отец ее вел войну, ни когда он выигрывал, ни когда проигрывал, никогда. Они бежали из замка в замок, затем возвращались ко двору, снова бежали и всегда боялись: за себя, за отца, за братьев, за то, что будет с ними, если Ловдунги победят.
Да, Асвейг помнила, что когда-то она хотела, чтобы война закончилось. Это желание было каким-то бессознательным и, кажется, ей в ту пору было совершенно неважно, как именно эта война подойдет к концу. Ей, наверное, казалось, что это означает, что отец вернется домой, братья тоже и все они будут счастливы и спокойны, придет мир и их страхи уйдут, их развеет ветром. Но война закончилась совсем не так и теперь Асвейг не была уверена, что она хочет мира. Да, желание Ранбьорна было понятно. Как легко желать мира, уже сидя на троне. Но желал бы он его, если бы его семья не победила? Закончил бы все это, если бы Эйрик был мертв, а Ранбьорн возглавил партию Ловдунгов. Принцесса в это не верила. Но она очень хотела знать.
- Очень легко говорить о мире, если ты сел на трон, не так ли? – совсем тихо спрашивает принцесса, вдруг переводя глаза на мужчину, - Где ты был со своим стремлением мира, когда ваши армии раздирали страну на куски? Где было твое желание мира, когда ты еще был простым мятежником, а не королем, Ранбьорн? Что-то я не замечала ни за тобой, ни за твоим отцом желания завершить войну, когда мой отец занимал престол Эргерунда, - хотя, на самом деле, она в ту пору вообще ничего не замечала. Во-первых, потому что они попросту не были знакомы, а партией Ловдунгов руководил Эйрик. А во-вторых, потому что за неимением своих желаний, принцесса исполняла чужие.
С тех пор, впрочем, мало, что изменилось.
С небольшой разницей в том, что теперь Асвейг было больно, и она хотела, чтобы больно было другим. Желание это было всеобъемлюще, эгоистично и безадресно. Будет ли больно Ранбьорну, его семье, знати, что поддерживала его? Принцессе все равно. Если месть сделает так, что будет больно им всем, пусть будет месть.
Что же до Магнуса на троне, то Асвейг не знала, что ей надлежит думать. Брат был жив и в безопасности, и ей этого казалось достаточно. Еще одна война была риском для них всех, включая малолетнего принца, и принцесса не была уверена в том, что это то, что ей нужно. Но на самом деле она знала, что нет никаких «ей» и «я». Есть ее семья, их желания, их нужды, их смерть. И это было важнее любого собственного устремления.
- Моя мать убьет его раньше, чем он успеет отдать приказ об их казни, - уверенно заявляет девушка, но тотчас же прикусывает язык. Выдать Ранхильд, как черную ведьму, которая положит весь замок, если потребуется было плохой идеей. Да и вера в мать, на самом деле, не была ничем мотивирована. Да, эта женщина владела черной магией и была широко известна этим в узких кругах, но насколько сильна и предусмотрительна она была, известно было лишь самой Ранхильд.
- А если он все-таки это сделает, лояльные Вельсунгам ярлы восстанут, твой арест и казнь будут подтверждением того, что император не признает Ловдунгов на троне и сомнения появятся даже у тех, кто вас поддерживал. Да и что Ловдунги будут делать после? Если вас не признает император, если он не принимает вассальную клятву вашего короля, то он не король. Вы либо сгинете, либо будете вынуждены отделяться от империи, а значит – вести войну на два фронта: против императора и против мятежников. То есть, точно сгинете, - эти размышления вслух звучат довольно неуверенно и, пожалуй, жалко. Асвейг озвучивает то, чего ей очень хотелось бы, но все это было эфемерно и хрупко, потому что она не владела информацией ни о войске Ловдунгов, ни о мобилизации, ни об их возможных союзниках, ни о чем. Она говорит это просто потому что очевидные факт маячит перед глазами: как только Ранбьорн лишится жизни – ее родные лишатся своих. А все остальное было неважно. Мятежи, конфликты, отделение от империи. К чему все это будет, если сестер и мать тоже убьют? Асвейг и хотелось бы сказать и показать, что ей все равно и оно того стоит, но она отлично знает, что не все равно. И не стоит.
- Ради мести, - повторяет она за Ранбьорном, - Месть кажется тебе недостаточным мотивом? – потому что ей кажется наоборот. Она не вполне знает, что такое месть на самом деле, равно как не знает и жажды мести в привычном понимании. Да, она хотела бы, чтобы Ловдунги умерли, потому что умерли ее отец и братья. Но она хотела, чтобы это случилось мгновенно и как-то само. Потому что Вёльсунг не чувствовала в себе силы для того, чтобы довести даже уже начатое дело до логического завершения. Ей даже казалось, что она ощущает нечто похожее на жалость. И совсем не к себе. К Ранбьорну.
- Я… Я не знаю, - наконец, заключает девушка и вновь утыкает взгляд в противоположную стену. Она нервно проходит от одного конца камеры до другого.
- Ты убил моих родных. Я любила их. Ты забрал то, что им принадлежит. Они боролись за это. Что ты можешь предложить мне взамен?

Она ничего не говорит. Молча открывает дверь в камеру и впускает стражника. Асвейг чувствует неловкость из-за необходимости говорить с Ранбьорном, когда он находится в таком положении и не хочет с этой неловкостью примиряться. Больше не хочет. Она вообще не понимает, почему мужчина оказался в таком сомнительном положении и почему с ним обращаются именно так, но если в том была воля императора, оспаривать ее было чревато последствиями. Тем не менее, принцесса полагала, что все имеют право на достойное обращение даже перед собственной казнью и не хотела, чтобы Ловдунгу причиняли боль, страдания, или унижения перед неизбежным. Она хотела его смерти, или на мгновение думала, что хотела, но она не хотела, чтобы над ним глумились, издевались, или применяли пытки, потому что это было неравнозначно тому, что испытывала принцесса и вовсе не то, чего она хотела. Да, где-то Ранбьорн был прав: ей не все равно. Не все равно даже на него: убийцу, узурпатора и человека, который принес столько зла ее семье. Не все равно, как с ним обращаются. Не все равно, что он ощущает. Не все равно, что думает. Не все равно на его слова. И не все равно на то, как он вел себя с ней, потому что именно это, в конечном счете, говорило о нем гораздо больше, чем говорили те, кто ненавидел Ловдунгов всем сердцем. Асвейг чувствовала себя чертовски усталой и запутавшейся. Она хотела верить Ранбьорну, но не могла. Она хотела верить матери и воспитанному в ней чувству глубокой ненависти, но тоже не могла, потому что ненависть претила ее природе и заставляла совершать поступки, о которых в иное время принцесса бы не подумала. И что ей было делать? Как следовало себя вести? Кого надлежало разочаровать, а кого – не разочаровывать ни в коем случае? Мать однозначно будет недовольна ею, если Асвейг попросит императора отпустить узурпатора. Да и сам Эдельвульф вряд ли будет рад такому повороту событий. Боги, неужели она в самом деле думала о том, чтобы отступить и сохранить ему жизнь? Немыслимо и неправильно. Но, кажется, теперь желаемо.
- Снимите его… - тихо приказывает Асвейг, - Уберите все это. Зачем это? Император сам отдал приказ? – она ежится, глядя на стражника в недоумении, пока тот переминается с ноги на ноги, не желая клеветать, но и исполнять приказ принцессы не желая.
- Ваше Высочество, вы уверены? – он спрашивает, однако, спорить не смеет и неторопливо подходит к Ранбьорну, совершая нужные манипуляции, позволяя ему опустить руки и полноценно встать на ноги. Асвейг наблюдает за этим терпеливо, не говоря ни слова, явно погруженная в собственные размышления. На руках узника остаются только кандалы. Принцесса предпочла бы, чтобы они обошлись и без этого, но понимает, что темница на то и темница, что выбор здесь до крайности небольшой. Она дожидается, пока стражник с сомнением на лице выйдет за дверь, на этот раз, неустанно глядя в щель, как если бы опасался в том, что Ранбьорн решит навредить принцессе.
Сама принцесса этого не боялась. У нее не было никаких оснований так думать, но она была уверена больше, чем всецело, что Ловдунг даже пальцем ее не тронет, хотя, нескольких секунд ему бы вполне хватило, чтобы сломать ей шею. Какая ему была разница? Все равно ведь умирать, так хоть заберет с собой в могилу еще одного Вельсунга. Но Асвейг это не беспокоило. Уверенность в собственной безопасности не была ничем мотивирована, но присутствовала не только сейчас, а почти в любые неоднозначные моменты жизни. Была ли она бесстрашной? Нет. Принцесса боялась бесчисленного множества вещей, но только не того, что Ранбьорн убьет ее в темнице, желая отомстить за свое текущее положение и за то, что должно произойти с ним уже совсем скоро. Впрочем, скоро ли? Когда? Если брат хотел казнить его, зачем медлил? Быть может, переживал о родственниках, что находились в Эргерунде и намеревался что-то сделать для их освобождения? Тогда, почему медлил? Весть о том, что Ранбьорна арестовали, наверняка достигнет стен Хедебю не больше, чем через неделю. И к тому времени, менять что-либо, будет уже поздно.
- Мой отец отстаивал свое право на трон. Для того, чтобы остановить эту войну, ему пришлось бы сдаться. Вполне естественно, что окончания этой войны таким образом, он не желал, - для нее все ясно, как белый день. Просто. Очевидно. Черное и белое. Никаких полутонов. Все, как ее учили. Да и чему тут было учить? Она все видела сама. Они столько раз бежали. Она столько раз тряслась от холода, страха, столько раз просыпалась посреди ночи, потому что надо было покидать очередной замок. Вся ее жизнь прошла на этой войне. А теперь кто-то пытался убедить ее измениться и поверить в то, что не все так однозначно. Почему она должна была в это верить? Почему должна была пытаться кого-то понять? Почему не должна была дать ему умереть? Потому что чувствовала, что не потянет на себе этой вины. И хотя это казалось противоестественным, ощущать вину перед узурпатором, Асвейг не могла с этим ничего поделать. И чем больше Ранбьорн говорил, тем сильнее росло в ней противоречие.
- Мне не плевать, - подтверждает она, - Ни на тех, кого я видела, ни на войну, ни на чужие страдания, ни на тебя, - Асвейг согласно кивает, глядя устало на мужчину, - Но как ты представлял себе это? Я знаю, что это ты убил моего брата. Эйнар был хорошим человеком. А члены твоей семьи убили других моих родных. Тебе кажется, что это можно просто забыть и сделать вид, что так и должно быть? – эти вопросы она задает Ранбьорну не потому что хочет поставить его в тупик, или задеть, а потому что сама не может на них ответить. Те же, кто могут, отвечают то, что заставляет Асвейг раз от раза возрождать свою ненависть. И ей почему-то кажется это неправильным. Теперь кажется, когда она уже совершила то, что тогда мнилось правильным, а теперь стучит виной и сожалением в висках.
- Я бы хотела узнать тебя до того, как все это случилось, - зачем-то говорит принцесса, скрещивая руки на груди, - И я не рада тому, что все вышло именно так.

Она вздрагивает, когда чувствует его прикосновение и сглатывает ком в горле. Каких усилий Асвейг стоит теперь не заплакать, известно лишь ей одной и она не может объяснить этого стремления. Ей не больно сейчас и не страшно, хотя казалось, что после вести о поражении армии отца боль стала фоном для каждого нового дня, что проходил как в тумане. Но нынешние ее ощущения яркие, явственные и вполне реальные, принцессе впервые не хочется ущипнуть себя, чтобы проснуться от кошмара. Потому что все происходящее казалось безумием, но не заставлявшим задуматься о том, что это всего лишь иллюзия, пустышка. Да, Раньше Асвейг рассмеялась бы в лицо тому, кто сказал бы ей, что она будет смотреть в глаза наследнику Ловдунгов, да так близко, что можно было протянуть руку и потрогать. Это не то, чтобы казалось невозможным, они просто делали все, чтобы этого никогда не произошло и у принцессы не было оснований полагать, что это когда-нибудь случится. Замужество за Ловдунгом? Это звучало столь же безумно, сколь прозвучали бы слова о том, что Верховного Дроттара выросла вторая голова. Нелепо, глупо, бессмысленно и совершенно абсурдно. Когда-то они с сестрой бегали друг другу в комнаты посреди ночи и рассказывали страшные сказки об Эйрике Ловдунге, его армии головорезов, его детях и все они представали в роли чудовищ. Это было забавным. Теперь Асвейг смотрела на одно из этих «чудовищ» и видела перед собой всего лишь человека. Такого же смертного, такого же живого, такого же пострадавшего от войны, как она сама. Разница между ними была в том, что Асвейг не была столь же тверда в своих убеждениях. Принцесса даже не была уверена в том, что эти убеждения у нее на самом деле были. Она ненавидела Ловдунгов и хотела их смерти, она привела одного из них к ней, а теперь ей было его жаль и она вовсе не видела в нем то чудовище, что должна была и вовсе не хотела его смерти. Она жаждала мести, думала, что готова была вершить ее собственными руками, но перед достижением результата пасовала, сомневалась и вообще считала, что все идет не так, как нужно и она не хочет быть этому участником. Она хотела, чтобы на троне оказался ее младший брат, Магнус, но не хотела очередной войны, кровопролития и бесконечной череды смертей, которые они уже успели пережить. Что ей было делать? За Асвейг всегда решал кто-то другой. Точнее, ей не требовалось ничего решать вовсе, потому что все казалось предельно простым и понятным. Черное и белое. И грани такие явственные, что переступить за них было бы преступлением. А теперь? А теперь принцессе казалось, что вместе с поражением отца были разбиты и эти грани. Черное хлынуло в белое, полутонов стало слишком много и она в них терялась. А Ранбьорн – нет. Он говорил так уверенно, так легко, будто бы знал наверняка, что делать, что говорить и как себя вести. Это был тщательно отрепетированный спектакль и он убьет ее, как только выйдет отсюда, казнит ее сестер и мать? Или это было искреннее понимание и искренняя убежденность в собственной правоте и в том, что все на самом деле может быть иначе и их вражда может подойти к концу? Асвейг не знала. Она не понимала, как вообще можно быть в чем-то уверенной по отношению к человеку, который происходил из стана врага. Да, стан врага, пока он был безликим и безымянным, ненавидеть было в разы проще, чем живого человека напротив тебя, говорящего слова, которые находили отклик, как бы ты этому ни противилась.
- Как? – тихо спрашивает Асвейг, - Как тебе так легко это дается? Ты ведь родился на этой войне и провел на ней всю свою жизнь. Как тебе так легко удается просто все забыть и оставить в прошлом? Как удается так легко простить и отпустить все, что было? – он был мужчиной, ему должно было быть многим сложнее, чем ей. Но получалось ровно наоборот.
- Из твоих уст все кажется таким простым, как будто ты и вовсе никогда не воевал с моей семьей. Это последствия вашей победы, или ты лжешь и мне и самому себе, чтобы выйти из этой камеры живым? – к чему было скрывать, что она думает на самом деле? В конечном счете, если он выйдет отсюда и они поженятся, все невысказанные вопросы и предположения повиснут между ними навсегда и будут мешать сна и покоя многие-многие годы. Асвейг не хотела этого. Она хотела выяснить все один раз и навсегда. Чтобы больше не думать об этом, не возвращаться к этому вопросу, не переживать о том, что так сильно ее тревожит. Быть может, если для нее не находилось ответов у других, найдется у него? Принцесса не знала. Не знала, кому можно доверять и способен ли этот мужчина на прощение, или говорит все, что говорит только для того, чтобы воспользоваться ее наивностью и доверчивостью, чтобы выбраться из темницы. Что сказала бы мать? Что сказала бы сестра? Что сказали бы они все и чей голос звучал громче? Их, или его? Асвейг боялась сделать очередной выбор и снова пожалеть об этом. Необходимость принимать такие решения и без того разрывала ее на куски, так что дальше? Еще раз выбрать и еще раз за это заплатить? Собой? Это не было так страшно. Своей семьей? Этого принцесса не могла допустить. Но и отделаться от мысли о том, что за свою мнимую месть она заплатит жизнями близких, тоже не могла.
- Принеси, - кивает девушка стражнику, когда он смотрит на нее в ответ на просьбу Ранбьорна. Нет, она не боится. Ни того, что он убьет ее, ни того, что сбежит. Она знает, что это глупо, неосмотрительно и самонадеянно, но Асвейг убеждена, что если бы Ранбьорн хотел, он бы уже убил ее, потому что уже был достаточно близко, чтобы суметь это сделать.
- Почему ты так мне веришь? – хмурясь, спрашивает девушка, когда дверь за ее спиной закрывается. Она смотрит на мужчину, отмечая, что он явно испытывает боль в боку и не может понять, последствия ранения это, которое он получил в пути, или нечто иное, - Ты ведь из-за меня оказался здесь. Но все еще не отступаешься от своих первоначальных планов. Почему?

Ей следовало выдать ему пощечину, следовало сказать, что он – нахал и мерзавец, следовало оскорбиться, уйти, хлопнув дверью и никогда больше не возвращаться, но вместо этого, Асвейг только отводит взгляд, чувствуя недоумение и смущение, тревогу и волнение. Но в куда большей степени ощущая предельную усталость, которой нет конца. Она устала думать о том, что должна сделать, устала от бесконечного спектра негативных эмоций, направленных на Ранбьорна, устала от обещаний, клятв и событий, которые должны были привести к какому-то логическому завершению тридцатилетнее противостояние, но никак не приводили. Она устала от себя, потому что метания из стороны в сторону не давали понять, чего она на самом деле хочет и устала от этого разговора, потому что в нем было слишком много того, что она не желала слышать, видеть и знать. В какой-то момент Асвейг ловит себя на мысли, что зря она вообще сюда пришла, потому что теперь будет только мучить себя сильнее и сильнее с каждым днем, а когда настанет день казни и вовсе едва ли сможет на это смотреть. Как неожиданно чудовище оказалось человеком. Как неожиданно боль и страхи их оказались схожими. Это все еще казалось нереальным, потому что такого просто не могло быть. Все, чему Асвейг учили все эти годы, противоречило этому и она боялась даже думать о том, что может быть иначе. Да и могло ли? Безликого врага, далекого и чужого, ненавидеть было во много раз проще, чем реального человека, который не причинил тебе лично никакого зла. Как он мог убить ее брата, вредить ее семье и забирать у нее то, что принадлежало ей по праву, если в этой самой камере он говорил о вещах, которые не имели к этому никакого отношения, был к ней добр и не желал ее смерти даже после того, что Асвейг успела натворить? Она не понимала этого. И непонимание это страхом скользило в ее глазах и заставляло слезы наворачиваться на глаза. Как? Как и почему это происходит? Но еще больше принцесса не понимала саму себя. Она так сильно ненавидела всех Ловдунгов и всех, кто был причастен к смерти ее отца и братьев. Она так сильно желала им смерти, что сама умоляла мать проклясть их в одночасье, уничтожить, заставить гнить заживо. А теперь Асвейг казалось, что это и вовсе была не она, потому что в ту пору ей не довелось знать того же, что она знала теперь. Хотя, что, в сущности, такого изменилось, что она не могла с этим примириться? Ловдунг оказался человеком? Да, это рушило весь ее мир, все ее сознание, все понимание и с ног на голову переворачивало все границы и четкое деление на черное и белое. Безумие? Да, пожалуй. Ее недаром считали блаженной и лишенной ума задолго до того, как отец проиграл битву. Теперь и самой принцессе казалось, что эти люди не наговаривали, не ошибались и не лгали. Ведь только безумная принцесса могла видеть в убийце своего отца и братьев человека столь же сломленного этой войной, сколь была она сама? Что ж, теперь ей в самом деле казалось, что они могли бы поладить, когда-то в другой реальности, где она еще не успела нажаловаться на него императору и попросить его смерти. И от одной только этой мысли Асвейг было чертовски страшно, тревожно и тяжело. Что ей было делать? Что он ожидал от нее? И что ожидала от нее семья, особенно та мертвая часть, что пировала теперь в Вальгалле и наблюдала за нею так издалека, что это казалось почти недостижимым.
- Потому что и я устала, Ранбьорн, - тихо сознается принцесса, пожав плечами, - От того, что я даже не знаю, чего на самом деле хочу. Твоей смерти, конца всего этого безумия, или борьбы столько времени, сколько отвел мне Всеотец. Иногда мне кажется, что я должна воткнуть тебе кинжал в глотку и успокоиться только тогда, когда ты захлебнешься своею кровью. А иногда… Иногда мне кажется, что мы даже немного похожи. Но чаще всего, что кем бы ты ни был и как бы я к тебе ни относилась, я не могу, не хочу и не стану брать на руки твою кровь, потому что… Потому что это пугает меня гораздо больше, чем осуждение моей семьи, чем перспектива оставить отца и братьев не отмщенными, чем страх быть недостойной их, - если бы кто-то когда-то услышал это откровение, кроме Ранбьорна, от нее бы отказалась мать и вся семья. Вероятно, даже маленькая Аслоуг сказала бы, что сестра сошла с ума, потому что категоричность этой малышки, порой, перевешивала мужскую. Впрочем, никого из них здесь не было. Только они двое. И вполне вероятно, что в скором времени короля не станет и уже никому не сможет рассказать о том, что слышал. А Асвейг? Если Асвейг это допустит, она навсегда решит для себя вопрос сторон, выбора и предпочтений. Потому что пути назад у нее уже не будет. Она не вернется в Эргерунд раньше, чем на его трон сядет ее маленький брат. А для этого ей придется не только убить Ранбьорна, но и уничтожить всех, кто когда-либо принадлежал к его семье, или ее поддерживал. Стоило ли говорить, что на это принцесса просто не находила сил? Ни на что, кроме того, чтобы сидеть в темном подвале, полного крыс, грязи и гнили и говорить с тем, кто был повинен в смерти членов ее семьи. Наверное, это было недостойно. Наверное, Всеотец осудит ее и никогда не позволит вновь увидеть свою семью, наверное, мать откажется от нее и, наверное, ей лучше не возвращаться в Эргерунд никогда. Асвейг не знала. И слова Ранбьорна не вносили ясности, только путая многим сильнее и заставляя принцессу еще больше сомневаться. Теперь ей не казалось, что он должен умереть. Или казалось, но так отдаленно и так неявно, что и это убеждение казалось еще одной навязанной ложью.
- Да, - вдруг говорит девушка, поднимаясь на ноги и бросая растерянный взгляд на мужчину, - Да, ты прав. Я итак уже очень сильно задержалась здесь, - голос ее прохладен, но все также растерян. Асвейг и хотела бы показать, что ей, наконец-то, все равно, но это, конечно же, ложь. Ей было не все равно, когда она пришла сюда и стало еще больше небезразлично теперь, когда уходит. Она хочет сказать, что постарается все исправить, но Асвейг даже не знает, будет ли стараться, стоит ли оно того, или она вновь собирается совершить чудовищную ошибку. Поэтому принцесса молчит. Не хочет снова лгать и дарить ложные надежды. Она бросает один короткий взгляд на мужчину и выходит за дверь темницы, не говоря ни слова. Замок за ней закрывается, Асвейг вздрагивает и покидает подвал, поднимаясь по лестнице к своим покоям.
А за окном все еще раздается размеренный стук молотка. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Эшафот почти готов, принцесса. Почти готов, чтобы исполнить твое самое большое желание. Или, чтобы лишить всех желаний навсегда?